«Пра Рабле».
Инженерный театр АХЕ на площадке «Порох».
Постановка Инженерного театра АХЕ, художник по свету Илья Пашнин, автор музыки Денис Антонов.
Желающим установить хронологию подвигов и путешествий Гаргантюа и сына его Пантагрюэля следует обратиться к великой Пантагрюэльской хронике или роману достославного Франсуа Рабле. История эта сама по себе захватывающая, однако всем давно известно, что для Инженерного театра любая фабула — даже не опара, а сито, через которое просеивается мука собственного замысла. Но не хуже известно и то, что щепотка пантагрюэлизма для АХЕ — фирменный ингредиент. Раблезианство у «ахейцев» в крови. На просторах вселенной «Гаргантюа и Пантагрюэль» они чувствуют себя как дома и в укромной низине выстраивают собственную Телемскую обитель. Угощают гостей вином, усаживают за стол, а потом приглашают стать свидетелями и со-участниками событий столь недоступных для понимания, что ученые наверняка обломают об них все зубы. А зубы-то у них должны быть ох какие длинные, если смогут так далеко доставать.
О том, как на маргиналиях вселенной «Гаргантюа и Пантагрюэль» являет себя миру равнобедренный вертеп «Пра Рабле»
— Аппетит приходит во время еды, — как-то раз заметил епископ Анже Манский.
— В сухом месте душа не живет, — добавил Франсуа Рабле.
— В разинутом, грызущем, терзающем и жующем рту совершается встреча человека с миром, — заключил Михаил Михайлович Бахтин. И немного подумав, добавил: — Образ разинутой пасти сросся с художественным представлением как о самом мире, так и о его театрально-зрелищном воплощении.
Сцена из спектакля. Фото — А. Казанский.
Заглотив эти мысли, «ахейцы» играючи превращают крышку своего пиршественного стола в нижний ярус живого вертепа. Одна за другой приходят в движение доски. Вырастают из-под «земли» разодетые по шутовской моде великаны. Тропарным распевом разносится по миру весть о рождении Гаргантюа, который, как известно, появившись на свет, не закричал, как другие младенцы, а зычным голосом заорал: «Лакать! Лакать! Лакать!» И пока этот крик несется из «Пороха» до Бюссы и Виваре, дух раблезианства крепнет, обретая плоть и кровь.
О том, как распускается невиданная роза, мимоза, маргаритка, незабудка, лилия, линия, точка, точка, огуречик «Пра Рабле»
В вертепе «Пра Рабле» являют себя во всей полноте и простоте свойственные природе АХЕ балаганные, площадные приемы воздействия. С пол-оборота запускается очередной круг вещных перерождений. Пространство искрится, горит, мокнет, дымится. Железо соединяется с деревом, в «небе» вьются веревки, «земля» щедро орошается молоком и вином. Но из всего излюбленного набора первоэлементов ярче остальных сияет тело. В веренице эпизодов из раблезианской жизни оба яруса вертепа насыщаются торжеством материально-телесного начала во всех его проявлениях. Действие движимо жизнью плоти, ее реакциями и возможностями, фактурой и пластичностью, ее действованием и воздействием на нее.
Наверху — качаются на качелях и демонстрируют гибкость на гимнастических кольцах, трутся и подтираются, соединяются, разлетаются, придумывают новые маршруты для путешествия вниз и обратно. Внизу — рождаются и уходят в землю, корчатся и томно извиваются, щеголяют гульфиками и изнывают в плену беграмского пояса, участвуют в битвах и пожирают мирный хлеб вместе со зрителями. Но хлебом единым сыт не будешь, и чтобы зрительские желудки не умирали от голода, пока питается зрение, тут же, на краю стола, «ахейцы» организуют кухню. Там поджариваются на шипящем масле одно за другим скоромные и постные блюда, а хозяйничающий в окружении сковородок и бутылок Максим Исаев то и дело заботливо интересуется: «Кто голоден? / Есть здесь вегетарианцы? / Сережа, что ты хочешь покушать?»
Полноценная жизнь тела, конечно же, невозможна без застольных бесед. Поэтому в «Пра Рабле» «ахейцы» непривычно говорливы. Однако тем, кто все еще надеется разглядеть в обитателях этой вертепной обители героев романа «Гаргантюа и Пантагрюэль», произносимые реплики помогут не больше, чем искусство гадания на фиговых листочках.
Материализуется на минуту брат Жан в теле Александра Кошкидько, деловито классифицирующего зрителей на блудодеев
плодовитых,
мастеровитых,
взлохмаченных,
проконопаченных,
узорчатых,
створчатых,
двустворчатых,
винительных,
творительных,
— и тут же исчезнет. Воплотится мучимый вопросом женитьбы Панург в Нике Хамове, свисающем вниз головой с балки верхнего яруса, — и уже нет его. Растворился в потоке непрерывно рождающихся и перерождающихся образов, манящих сиюминутными откровениями и мастерски увиливающих от любых попыток рассудочных интерпретаций. Осталось только тело.
Сцена из спектакля. Фото — Т. Овод.
Тело реальное, открыто демонстрирующее свое здесь и сейчас присутствие и подчиняющее пространство себе; тело, послушно подчиняющееся по законам сценического пространства;
тело — точка и линия в пространстве;
тело, пунктиром обозначающее на мгновение образ персонажа;
тело-первообраз,
тело мужское,
тело женское,
тело бесполое,
тело — грубая материя, из которой рождается визуальная «ахейская» поэзия.
О размешивании архаичных форм театра в практике смеховой культуры Средневековья
Жизнь тела кипит, бурлит и выплескивается через края стола, засасывает зрителей в свое раблезианское нутро. Атмосфера праздничного застолья пьянит, развязывает язык, стирает границы, будит азарт потребовать еще вина и добавки, с легкостью откликнуться на напористый призыв поиграть
в замок,
в ключи,
в чет и нечет,
в круг,
в решетку,
в свинью,
в живот на живот,
в камушки,
в шары,
в кубики,
в палочки,
в кружок,
в «я здесь»,
в фук,
в кегли,
в «поросенок, вперед»,
в вертуна,
в колачик,
и еще, и еще, и еще.
Сцена из спектакля. Фото — Т. Овод.
Впрочем, правило «делай что хочешь» в «ахейской» обители распространяется на всех. Хочешь — откликайся и соучаствуй, не хочешь — не надо. Твое тело — твое дело. Гораздо важнее то, что витающий над столом дух пантагрюэлизма, равномерно распределяя избытки «низа», дает возможность хохотать над здесь и сейчас придуманными шутками и заготовленными гэгами смехом, рождающимся из самого нутра. Смехом, в котором отзывается шум средневековых «праздников дураков» и народных карнавалов, предшествовавших любым «серьезным» торжествам. Праздничным смехом из мира, в котором полнота жизни возможна только в дихотомии, равноправном чествовании «низа» и «верха», а пасхальная,
официальная,
концептуальная,
ученая
и любая другая строгость
теряет всякую силу без контраста с буйством карнавальных излишеств. В этом мире смех еще остается универсальной, миросозерцательной формой, он пока не выселен на маргинальные территории частно-типического. Еще не существует антиномии между Средневековьем и Возрождением, и пока не родились те, кто разглядит в текстах Рабле сложносоставные шифры, заумные криптограммы и саркастические намеки.
Но если карнавал не знал никаких границ, то АХЕ, подобно ловким канатоходцам, умело балансирует на границе между реальностью момента и реальностью рукотворной, с помощью всевозможных эквилибров одновременно и обозначает эту границу, и отвлекает от осознания ее существования.
Карнавальная стихия пульсирует, бьется, вырывается на свободу и все же подчиняется законам сценического действия. С помощью акцента на телесности и возможности прямого контакта со зрителями «ахейцы» в пространстве своего вертепа конструируют иллюзию карнавала. И если в карнавале играла сама жизнь, то в «Пра Рабле» театр оборачивается жизнью. Жизнью, к полноте которой уже никогда не удастся вернуться, но ощущение которой еще возможно ненадолго воссоздать.
Текст: МАРГАРИТА СПАССКАЯ
Источник: Петербургский театральный журнал
6 апреля 2019